День п'ятдесят четвертий

На Осокорках тихо, у мене все гаразд. Працював, кодив.

Повз мене пару раз прокачувалась хвиля запитання: яких дрібниць вам зараз не вистачає через війну, і начебто суцільно неважливих, але зараз та відсутність помітна та несподівано дошкульна? У мене от це добра морква, яку продавали в пакетах вже митою. І не так важливо, що мита, як що гарантовано відбірна та смачна. Зараз в магазинах тільки звичайна, і то не багато.

Читая «Фауста»

"Вернер: Стихи, найденные на трупе – это больше, чем поэзия. Это человеческий документ.
(Читает)

«Меня теперь не умиляет Гёте,
Не радуют ни Уланд и ни Тик...
При всех варьянтах – сквозь немецкий стих
Мне чудится тупой поход пехоты.
И проступает чёрствое лицо
Со взглядом, точно яд невыводимым!
И если воспоёт он деревцо,
Оно пахнёт не зеленью, а дымом.
Мы многое теряем на войне.
Любил баллады я о Лорелее,
Жил «Фаустом» всю жизнь – и вот во мне
Германский мир всё глуше, всё тусклее».

Норден (дернув плечом): Очень наивные стихи. И притом типично русские. Отождествлять немецкую военщину с германской культурой... Только русские могут так легко приходить к таким крайним выводам".

Илья Сельвинский. Читая «Фауста». 1947